Стихотворения (1914) - Страница 2

К оглавлению

2
в лузы могил.


Горит материк
Стра́ны — на нет.
Прилизанная
треплется мира челка.
Слышите?
Хорошо?
Почище кастаньет.
Это вам не на счетах щелкать.


А мне не жалко.
Лица не выгрущу.
Пусть
из нежного
делают казака́.
Посланный
на выучку новому игрищу,
вернется
облеченный в новый закал.


Была душа поэтами рыта.
Сияющий говорит о любом.
Сердце —
с длинноволосыми открыток
благороднейший альбом.


А теперь
попробуй.
Сунь ему «Анатэм».
В норах мистики вели ему мышиться.
Теперь
у него
душа канатом,
и хоть гвоздь вбивай ей —
каждая мышца.


Ему ли
ныть
в квартирной яме?
А такая
нравится манера вам:
нежность
из памяти
вырвать с корнями,
го́ловы скрутить орущим нервам.


Туда!
В мировую кузню,
в ремонт.
Вернетесь.
О новой поведаю Спарте я.
А слабым
смерть,
маркер времен,
ори:
«Партия!»

МАМА И УБИТЫЙ НЕМЦАМИ ВЕЧЕР


По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
«Ах, закройте, закройте глаза газет!»


Письмо.


Мама, громче!
Дым.
Дым.
Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите —
весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма — а — а — ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг,—
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
визжали:
«Убит,
дорогой,
дорогой мой!»
И глаз новолуния страшно косится
на мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.
А вечер кричит,
безногий,
безрукий:
«Неправда, я еще могу-с —
хе! —
выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!»


Звонок.


Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
«Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!»

СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО


Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась,
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам — устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» —
Я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»
Бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»

Комментарии

Ничего не понимают. Впервые, под заглавием «Пробиваясь кулаками» — сб. «Рыкающий Парнас», Пг., 1914.

Маяковский, продолжая тему «поэт и толпа», выражает свое презрение и ненависть к «чистой публике», «пробивая кулаками» нового искусства дорогу к будущему.


Нате! Впервые — сб. «Рыкающий Парнас», Пг., 1914.

Это первое обличительно-публицистическое стихотворение, гневный вызов толпе «жирных». Поэтические образы ярки, метафоры и сравнения полны уничтожающего сарказма. Тема стихотворения — «Поэт и толпа», традиционная тема русской литературы от Пушкина («Поэту», «Поэт», «Поэт и толпа») до Брюсова («Довольным») и Блока («Сытые»), от Лермонтова («Как часто, пестрою толпою окружен…») до Маяковского. По своему накалу стихотворение «Нате!» ближе к лермонтовским стихам:


О, как мне хочется смутить веселость их,
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..

По-своему продолжая и развивая тему неприятия буржуазно-мещанской действительности, Маяковский в новых исторических условиях вскоре бросит в «обрюзгшее жиром» лицо озверелой толпы свой «железный стих»:


Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут,
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

«Окровавленный сердца лоскут» — здесь символ красного знамени.

Характерно, что еще Брюсов (1905), высказывая опасения за судьбы искусства в революции, спрашивал: «Где вы, грядущие гунны?» Маяковский, «принимая эстафету» от Брюсова, называет себя «грубым гунном». Брюсовское будущее («Бесследно все сгибнет, быть может, что ведомо было одним нам, но вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном») было неприемлемо для Маяковского, прошедшего школу практической революционной борьбы. Поэтому образ «грубого гунна», восходящий к Брюсову, несет в себе заряд полемической иронии. Маяковский уже в ранних стихах, вступая в бой с капиталистическим обществом, все теснее связывал задачи поэзии и революции.

2